Гость из свободы (к десятилетию одной тусовки)
Что мне прежде всего бросилось в глаза в тот далекий новогодний вечер, так это то, что ему нечего было выдавливать из себя по капле. В нем, в нашем госте, не было раба. Нам предстал свободный юный человек из страны, тогда называемой Ленинградом. И угадывалось, что таких там не он один, а хватает... Особенно это звучало, чувствовалось в его речи, спокойной, ясной и простой; в его голосе, глуховатом, горловом, низко посаженном; в стиле разговора: говорил короткими, точными фразами, со вспышками подхохатывания, с петеушным незлым смешком. Так может говорить только тот, у кого есть надежный круг «своих».
Впрочем, если он среди нас, москвичей, к которым примчался в столицу накануне нового 1982 года, был в своей тарелке, не поменял домашнюю свою манеру общаться, значит, «свои» у него нашлись не только в Ленинграде. Так потом, в конце концерта, и оказалось: мы по его песням поняли, что он — наш, песни его — наши, т. е. принадлежат всем, кто собрался в классической московской коммуналке в тот приглушенный роскошным новогодним снегопадом вечер послушать дуэт питерцев. Мы были все помянуты поименно во вступлении (пока один — это слышно в записи — достраивает гитары, другой пробует микрофон моей затраханной «Эльфы»).
Новогодний концерт в Москве группы под, может быть, временным названием «Гарин и гиперболоиды», в составе которой Алексей Рыбин— гитара; я, Виктор Цой, — вторая гитара; помогают нам наши друзья из московской группы «Последний шанс», которые играют на бонгах, маракасах: Сергей Рыженко, Саша Самойлов, и еще на маракасах играет Алексей Дидуров, и он же на ударнике (смеется, а чего смешного?— А. Д.). Год у нас 82-й,. район «Площади трех вокзалов».
Тут я Цою (помню, «щеткой» указав):
— А по тарелке бьет Артем Троицкий, свистит Володя Алексеев.
Цой спохватывается:
— Ну да...
Он уже к гитаре обращен душой, он уже в образ входит, он сейчас почти не здесь, а в родном Питере...
С первых же песен дуэта меня поразила в творчестве Цоя предельно детализированная обытовленность, пристальный и влюбленный взгляд на обыденную жизнь юного ленинградца в питерских стенах под петербургским небом: сквозь текст каждой песни, вплетаясь в русско-городскую мелодику ее, зашушукались невские тугие сквозняки, запели хором «проходники», продувные, полумрачные, схваченные округлыми арками, как каменное дуло, долготой и прямизной своей повторяющие улицы-линии. И вот уже будто взлетели и стиснули холодное небо мутноглазые фасады хмурых дворовых меблирашек, хранительниц вечной здешней «достоевщины».
И взблеснула в памяти воздетая в салюте золотая шпага Адмиралтейства, приветствуя мою собственную солдатскую юность, пригнанную не по моей воле на счастье с бедой пополам в Город Великих Теней и заброшенных могил.
До сих пор, слушая Цоя, я переношусь в свою казарменную молодость на Васильевском острове, на Голодае, у залива — у места ненайденных главных могил 1825-го... До сих пор, слушая Цоя, я в памяти грохочу каблуками по кружевным чугунным и истоптанным каменным лестницам петербургских подъездов, ощущая себя в них двойным гостем: ведь и москвич, и хозяева настоящие меня сюда не звали — ни Неточка Незванова, ни Акакий Акакиевич, ни... До сих пор, слушая Цоя, хоть и сменил он ближе к концу своей, такой переменчивой жизни акварельную и карандашную технику спк-лирики на резкие тона рок-публицистики, не перестаю удивляться его новаторскому открытию — правде нашей действительности противопоказан пафос.