О Викторе Цое
Самое интересное в том, что Витя Цой, живя празеднической, простой жизнью вечного подростка ленинградских неореалистических кварталов, предпочтя жизнь грустного, задумчивого, приметливого шалопая и сибарита-котельщика накатанной карьеристской колее, действительно был гражданином счастливой страны Ленинград; действительно собственным выбором быта и бытия возвещал идеалы светлее некуда, а посему, безусловно, находился в передовом отряде человечества среди носителей гуманизма и прогресса.
Тот самый пафос, с помощью которого Система драпировала — и в жанре песни особенно — свою убогость, уродство свое, свои преступность, жестокость и равнодушие к нам, жертвам, которых именовала Система «гражданами счастливой страны», «свободным народом», «провозвестниками светлых идеалов», «передовым отрядом человечества», «носителями гуманизма и прогресса».
В его песнях нет этих слов, но они полны вечных истин и ценностей: все, о чем он пел, было, есть и будет предметами и явлениями первой необходимости для нормального физически и морально человека — Божьего человека и сына человеческого: лето, зима, весна, осень, дом, город, закат, ночь, день, солнце, звезды, друзья, чай, вино, пиво, радость, любовная тоска, гнев, печаль, газовый цветок на плите и снова радость, радость и радость.
Он жил, как пел, и пел, как жил. И не хотел, не мог, не умел иначе. А иначе и нельзя на цоевских высотах жизни и творчества, не выйдет иначе — не будет высот. Ни в жизни, ни в творчестве, ибо они сосуды сообщающиеся — вот в чем физика высокой лирики, той самой рок-лирики, непревзойденным лидером которой Цой был и останется.
Лирика — это жанр поэтического самосознания человеком самого себя как личности. И потому нет ничего страшнее и опаснее лирики для Системы, существующей только за счет уничтожения личности во всех нас, за счет пресечения самоосознания человеком себя. Лирика — художественный вызов строю, размалывающему каждое неповторимое Я с целью превращения его в железный винт свой, в разрывной патрон или в тяжкий колун — во что-то непою-шее или, если уж поющее, то не свое и в любом случае не о себе и не о своем. Не о своих, ибо у раба пет и не может быть ничего своего — даже жизни. У Цоя же — была. Еще какая! Как у всех' нас, у своих для него.
А в новогоднюю иочь 1982 года все мы веселились с тогдашней нотой ёрничестза, с молодым осатанением. С криком: «Очистимся!» соратник Цоя по дуэту Леша Рыба окунулся в одежде в налитую ванну — она была «самоделкой», стояла прямо на кухне, а Цой взялся поливать друга из дырчатого диска душевого шланга. Мы хохотали вокруг, и кто-то крикнул Цою: «Ну, Витя, вы с Рыбой — просто кино!» Цой обернулся к нам и хохотнул: «Просто кино? Так мы и будем — просто «Кино». А то — Гарин, гиперболоиды... Тяжеловато. А?»
Леха Рыба восстал из воды с ливневым шумом и под визг девчонок, погнав их танцевать, обернулся посреди свеженалитой в коридоре лужи: «Кино», говоришь?» — «Ну.» — «А чего? «Кино» так «Кино».
Через три месяца после того новогодья, записывая у меня новую цоевскую песню, подсказанную моим романом в стихах о «голой восьмикласснице» (тем же летом роман был арестован при обыске компетентными органами), Рыбин объявил: «Новая песня группы «Кино» — «Восьмиклассница». Посвящается Алексею Дидурову...» Я был польщен.
...Крутится магнитофонная пленка, звучит голос Цоя из 82-го, лупит в медную тарелку запрещенный тогда рок-критик Артем Троицкий, подсвистывает Володя Алексеев, будущий мой соратник по группе «Искусственные дети», до которой далеко еще и нам с ним, и Севе Новгородцеву с «Би-Би-Си», а всем в той коммуналке у трех вокзалов так еще далеко до 1990-го...