Песни у костра

музыкально-туристический портал


Плакатист Шевчук

Каждый живет в своем жанре. Сосна под Москвой требует каллиграфической, хорошистской подписи Шишкина где-то у своего жилистого подножия. А пальму в Гаграх овевает ламбада. Бабочка в полете, ломком, жеманном, нарочито пацифистском отсылает нас как бы к романтической палитре эпопеи Бондарчука. Люди же настолько для меня ассоциативно «выписаны», что вне своего жанра всяк выглядит уродом. Хотя, конечно, уродство для кого-то (для многих, к сожалению) бывает и личным жанром.

Юрий Шевчук в соавторстве со здешней жизнью выполнил себя в жанре плаката. В моей коммуналке на Столешниковом он появился летом 85-го. И с порога перепугал всю «Воронью слободку» соседей наждачным хрипом в голосе и ошарашивающей андерсо-новско-бандитской внешностью бессарабско-мексиканского генерала народной повстанческой армии. От его небритого лица с близоруко выкаченными детскими глазами так разило лозунгом: «А ты записался в мою армию?!!»— что сразу становилось не по себе от собственной тайно осознанной политической и этической незрелости.

И хотя в жизни, так сказать, приватной, вис песен, он не ревет, как Луи Армстронг под дубинками ОМОНа, Юра мыслит и изъясняется— это стало ясно сразу —очень четко, лапидарно, акценти-рованно. Живет, само собой, так же. Ну а поет — соответственно, о чем н без меня известно благодаря хотя бы тому же телевидению.

Попав ко мне в комнату и въедливо осмотрев па стенах мой «музей жизни», покрякав у фотоснимков бывших здесь соратников по андеграунду, Шевчук проявил высочайший класс джептельмен-ства по отношению к хозяину: «Всю жизнь мечтал так жить». Узнав, что в стенах сих царит исключительно чайный запой, в знак согласия с чайной религией расписался на пачке грузинского, чая по его готическому почерку (откуда такой в Уфе взялся?) понял, что острые утлы — для него не песенная метафора.

Впрочем, из разговора с его юной прелестной дамой я выяснил, что яростью и поведенческой энергетикой Юра насыщает не только слушателей своих кассет (в 85-м до фанов на концертах и клипов было еще не рукой подать), но и окружающий его социум: сначала в Уфе пошли на Шевчука гонения, а потом по поводу гонений волнения. Организаторшей (одной из) тех волнений оказалась как раз сама юная прелестница с именем вполне из рыцарских романов — Эльвира.

Она подняла на демонстрацию в защиту Шевчука уфимскую подростковую голытьбу, возглавила ее, и надо ли говорить, что впоследствии стала женой своего героя. А как же! Жанр обязывает. (Вы, читатель, не любите плакат? Ну, ну. Я обожаю). Кстати, последними штрихами в этой плакатной идиллии могут служить следующие чарующие факты: в деревне, в которую выпихнули уфимские власти опального барда учительствовать, проходил «альтернативную» службу в первую империалистическую сам «крестный отец» Маяковского Давид Бурлюк — траву косил. Шевчук же посредь тех трав деревенских детишек рисованию учил да ребра лечил, сломанные профессионалами с прическами «полубокс-бокс-бобрик». Вот почему так правдоподобно звучат из поющих уст Шевчука такие красивые слова, как борьба, судьба, кровь, любовь, цветы, мечты, я и ты и т. д. Именно потому правдоподобно, что подобны правде жизни Шевчука.

И когда этими самыми словами он взревел под гитару у меня на Столешниковом, за дверью комнаты во глубине коммуналки началась паника. Как из-за пожара. Ибо действительно кое-что полыхнуло, загорелось синим пламенем — именно то «кое-что», на котором, как на несущей балке, держалась вся полуказарменная-полутюремная, сдавленная со всех отбитых боков столичная наша царственно-рабская жизнь эпохи дотлевающего застоя.И одна соседка побежала в милицию сама, а другая•—туда звонить (сей консенсус несколько заинтересовал тогда меня тем, что до прихода Шевчука одна другую обзывала «петлюровкой», а та в ответ величала ее «жидовкой», но на оценке Шевчука помирились и воссоединились).

Возврат к списку