Песни у костра

музыкально-туристический портал


Гибель Башлачева

Что я думаю о гибели Башлачева? Незадолго до гибели он был у меня. С Тимуром Кибировым. У меня было ощущение, что он просто надорвался морально, психически. Его же не баловала наша действительность теплотой. Не так уж много было людей, которые понимали ему цену. Он мне еще раньше рассказывал, что его довольно холодно принял Ленинград и он сам трудно с ним свыкался.

Наверное, это естественно, потому что в Ленинграде уже сложился свой рок-истэблишмент, сложились своп давние корневые связи и традиции. Л он был новичком, совершенно непохожим на ленинградскую школу в своем рок-творчестве. Так что в этом холодном приеме, о котором он мне рассказал, когда из Череповца переехал в Ленинград, было много неизбежного. Но ему же от этого было не легче. Он все знал про себя, понимал, что и как делает — и, конечно, переживал, тяжело переживал любой случай неприятия того, что сделал. А таких случаев хватало... Сегодня же я слышу или читаю, что и тот, и этот, не принявшие Сашу, оттолкнувшие его, теперь лезут к нему в друзья, «записываются» по выражению Булата Окуджавы — помните: «Все враги после нашей смерти запишутся к нам в друзья».

Сашу тоже не миновала эта участь. Те, кто его отвергал, для кого он был нежелательным конкурентом или чем-то совершенно невообразимым, не сходящимся с их личными и общими шаблонами, с прописями, с матрицами нашей поп- и рок-культуры, эти люди сегодня очень много пишут о нем и говорят, вспоминают о встречах с ним. Мне больно и стыдно на это смотреть. Так вот, я думаю, что именно тяжелое вживание в общую нашу культурно-тусовочную стихию Сашу и надорвало.

Потому что это и тяжело, р опасно — знать себе цену, везде тыкаться, как бездомный крот, стремиться к кому-то в тепло, а получать зачастую надменно-ироничный прием, пожатие плечами. У нас вообще с этим тяжело — с умением воздать человеку вовремя по заслугам. Как правило, мы спохватываемся тогда, когда наше признание его уже не спасет, не согреет,, не вылечит, не оживит, а до этого мы довольно легко бросаемся людьми. В этом много традиционного русского страха перед новым, о котором и Достоевский говорил, и Горький, н немало других умных людей.

В этом, образе поведения хватает р элементарной, пошлой, низменной зависти к тому, что вот человек смог сотворить что-то новое, а я не смог. Зато у меня крепкие корни, а у него — ничего. Вот и потягаемся. И Саше было с лихвой отмерено всех «прелестей» окололитературной нашей жизни. Он приходил совершенно бледный, тяжким ледяным голосом рассказывал, как в очередной раз на радио, или в театре, или на телевидении его не поняли, не приняли. Он лобовых, трагических интонаций и слов не употреблял, был слегка ироничным по отношению к себе, но на лице было все понятно без слов, слова уже были не важны.

Это были душевные травмы, и они накапливались. А у человека есть свой собственный запас внутренней сопротивляемости и устойчивости. Как только происходит накопление до сверхпредела таких губительных случаев, тогда отключается морально-иммунная, защитная система. И я думаю, что с ним произошло именно это.

Он улыбался, усмехался, он же и сам все это говорил себе не раз, поскольку не был глупее меня, но не срабатывало. Хочется все-таки и свою пластинку иметь, и сборник издать, и любимой женщине кое-что подарить и друзьям показать, что ты чего-то стоишь. А-главное — родителям! А понимаешь, что годы уходят, что ничего нет, и вряд ли будет, а скорее всего не будет.

Возврат к списку