«Рамона»
«Рамона», звучащая в столь неподходящий, страшный момент, придаёт квартире черты шалмана — хаотизирует космос. Обыск под музыку напоминает кабацкие «надрывы» Достоевского — драма человека в мире, сорвавшемся с осей. На протяжении текста Галич трижды сталкивает цитаты из «Рамоны» со строками-цитатами стихов «Я буду ? метаться...» и завершает тему сценой в вагоне, где «блатарь-одессит распевает "Рамону"». Это важно. Прежде Галич не давал нам узнать, чей это тенорок поёт за стеной, ч ь и жирные пальцы листают рукописи. Теперь ясно: это преступное, воровское (в старинном смысле, как «Гришка-вор»), блатное государство, советским малина. Деталь тем более значительная, что обычно анти-голос является у Галича бессубъектным, не-речь произносит не-лнцо: «Так сказан мне Некто с пустым лицом II И прищурил свинцовый глаз» /390/; ср. также «безглазые лица», «Тот некто, который никто» /135/. Галич представляет этого Некто невидимым и вездесущим, тем самым приписывая ему черты тоталитарной системы и одновременно — сатанинского зла60. Так, голос, звучащий из рупоров («По образу и подобию...»)— ничей и вездесущий, краснознамённый хор по сути есть безликий голос («Баллада о сознательности»), такие перифразы, как толстомордый подонок с глазами обманщика или мордастый Будда, не описывают злодея, а напротив, лишают его внешности. Но в «Возвращении на Итаку», в арестантском вагоне, они сошлись во плоти — культура и анти-культура, голос и анти-голос, слово и анти-слово. Власть вождя-главаря-блатаря против «властительного пенья» великой поэзии.
Говоря о «Литераторских мостках», нам пришлось делать длинные экскурсы в смежные вопросы поэтики, что, может быть, повредило строгости анализа. Но в том и состоит одна из прекрасных черт Галича, что он вводит слушателя в многомерное пространство культуры, оставляя себе скромную роль вожатого.
Если верно, что «символ — ген сюжета», то всё многообразие цикла «Литераторские мостки» определено концептом СЛОВО, верой в то, что в слове сосредоточено такое бытие, которое сильнее самой при-1 роды и времени. В слове живут, словом побеждают, словом хранят, в слове восстают из праха. И это высокое представление, как ген, сформировало черты цикла, на всех уровнях текста: идею о песне-памятнике, который увековечивает имена жертв и палачей; жанр отчужденного рассказа, почти ритуально, мистериально воссоздающего и воплощающего в слово те истины, которые не подлежат забвению; интертекстуальную поэтику, которая позволила тексту стать мостом над рекой времени и которая зиждется на вере в вечность культуры.