Песни у костра

музыкально-туристический портал


Работяга

Этот партейный пьянчужка, очевидно, неудачник, волею каких-то обстоятельств оказавшийся на низшей ступени жизни, в шалмане, всё же не смог перенести слишком «крамольных» для него обличительных высказываний своего приятеля-собутыльника. Но такая болезненная реакция говорит не о том, что верх взяла его партийная принадлежность, а скорее,— что он тоже жертва обстоятельств, ибо совестлив и переживает, отчего, видимо, и спился, заработав себе больную печень.

Кстати, сам портрет хмыря на протяжении всей поэмы не свидетельствует о его здоровье, скорее — об обратном, что вызвано, очевидно, возрастом и какой-то внутренней тревогой, обеспокоенностью,— не случайно уже в начале его бьёт нервная дрожь: «У хмыря — лицо как тесто, // И трясётся голова», а дальше — больше: «...трясутся губы // И трясётся голова».

Вместе с тем, возможно, в данном случае и в авторской трактовке, он, как сказано, не вечен ещё и потому, что представляет, пусть самое малое, но всё же звёнышко этой, на первый взгляд, непобедимой и всесокрушающей партийно-государственной машины, которая, тем не менее, в исторической перспективе неминуемо обречена.

О неоднозначном восприятии свершившегося и того человека, который стал вольной или невольной причиной такого печального события, говорит следующая, центральная строфа данной главы, воспринимаемая как вариант несобственно-прямой речи кого-то из окружающих, или — как прямое вмешательство автора:

Работяга (в кружке пена), Что ж ты, дьявол, совершил? Ты ж действительного члена Нашу партию лишил!

О том, что эти вопросы и восклицания могут принадлежать не обязательно кому-то из завсегдатаев пивного заведения, говорит появившаяся уже в первой строке ремарка и одновременно — очень выразительная, кинематографическая деталь, крупный план — в кружке пена, а также общая ироническая окрашенность высказывания, свойственная прежде всего самому автору.

Но, с другой стороны, эта доверительно-фамильярная интонация может характеризовать и кого-то ещё из соседей-собутыльников. Однако важнее всего, пожалуй, заключительный аккорд, последняя строфа этой части-главки, оставляющая в цепочке сюжетного повествования некий просвет — открытый финал:

И пленительная Света, Сандалетами стуча, Срочно стала из буфета Вызывать в шалман врача...

Как мы видели, работяга, при всей симпатии к нему автора-повествователя, отнюдь не идеален (вспомним, как в его самой первой реплике оказались «Все грешны на свой фасон» и прозвучала добродушная рекомендация учёным алкашам: «Но уж если ты мезон, // То живи в Израиле!..»), к тому же автор и раньше не раз отмечал его импульсивность, склонность к неожиданным поступкам («Вдруг понёс такую чушь!..»; «Вдруг пропел такой куплет...»).

В отношении Светы дело обстоит иначе. Причём авторскую позицию определяет не только напоминающий о Пушкине эпитет пленительная (раньше о ней было сказано ослепительная и добрый друг), но и, главное, — в высшей степени органичный для неё поступок, свидетельствующий о её гуманности, — именно то, что она прежде всего бросилась вызывать врача, чтобы помочь человеку...

Возврат к списку