Проявления Анти-Слова
Проявлениями Анти-Слова являются и государственные предписания, уставы. Слово в них— навязываемое сверху, слово-приказ, слово-команда: ать— два— три! Такое «слово» подавляет слово-волшебство, слово-чудо: эйн, цвей, дрей! («Песня про несчастливых волшебников...»). Возможно/что в образе несчастливых волшебников Галич показал всех тех, кто оперирует свободным словом (что захочу, то и напишу; как пожелаю, так и будет — поэтому это и волшебство) — поэтов, писателей (неслучайно в устном комментарии к песне Галич, наряду с Семичастным, упоминает Пастернака и Солженицына /см. с. 170/). Волшебники несчастливы, так как любое проявление вольномыслия в советском государстве наказуемо («И не надо бы, не надо бы // Ради красного словца // Сочинять, что не положено // И не нужно никому!»/173/).
И всё же поэт верит в силу негромко звучащего, но сильно действующего вольного, свободного неподцензурного Слова:
Но гремит — напетое вполголоса,
Но гудит — прочитанное шёпотом /149/.
Современный век Галич называет разумным, переворачивая смысл этого определения. Это разум .по расчёту: разумное молчание, разумная лесть. Разумная жизнь заключается не только в непротивлении злу, но и в неотягощённости такой нравственной категорией, как совесть:
Непротивление совести — Удобнейшее из чудачеств! /107/
Интересно, что выражение непротивление совести создаётся Галичем не по аналогии с толстовским определением. Видимо, у Галича его следует понимать как непротивление чего (а не чему), то есть совесть человеческая не противится (злу, насилию и т. д.), она спокойна, человек не испытывает её мук и угрызений. Разумные люди в разумном веке — это старатели и молчальники, а не люди, живущие в соответствии с законами морали: «Голос добра и чести // В разумный наш век — бесплоден!» /193/.
Поэт «награждает» своё время ещё одним определением: жуткий век. Никакие научные достижения и открытия (своё конкретное воплощение они нашли в таких произведениях, как «Жуткое столетие», «Я принимаю участие в научном споре...») не могут оправдать гордого (в глазах и в ушах многих советских людей) статуса этого автоматного, атомного века. Для Галича «век железный» — звучит отнюдь не гордо. Приведённые выше определения века научно-технических революций становятся для поэта синонимами понятия жуткое столетие.
Современная техника не дружит с человеком, не уживается с ним. Причём интересно, что поэт показывает эту «недружбу» с двух сторон. Так, в одном случае, «через технику» несправедливо пострадал человек. Мало того, что не сложилась его личная жизнь — из-за того, что Ксенька предпочла ему учёного, шефа «над автоматною электронно-счётною машиною», так в довершение всего он получает жестокую отповедь турникета в метро — в ответ на своё благоговейное, даже святое к нему отношение:
В автомат пятак засунул молча я,
Будто бы в копилку на часовенку,
Ну а он залязгал, сука волчая,
И порвал штаны мне снизу доверху /122-123/.
В другом же случае так же несправедливо страдает техника — автомат с газированной водой, который работал честно: «За копейку — без сиропа, за три — с вишнею», «Стакань; наливал полностью». Эта честность в глазах мечтающих о выгоде «ребяток» обернулась пороком, «неправильностью». Здесь также не возникает дружбы. В ответ на неправедное вмешательство человека в свою судьбу автомат
...стоит, на всех шавкой злобится, То он плачет, то матюкается, Это люди — те приспособятся, А машина — та засекается! Так и стал автомат шизиком... /120/