Разговорная речь
Покачала смущённо причёскою пегою...
Слово пегая является частью семантического поля животные. Обычно так говорят про масть лошади. Поэтому употребление его в данном контексте— явный окказионализм (эта песня не единственная, где оно так употребляется: «И трясёт она пегою чёлкою» /87/).
«— Будьте добры! — взывал он к пролетавшим мимо работникам нарпита. — Сию минуточку-с! — кричали официанты на ходу»3
А Тамарка, в упор поглядев на шарманщика, Приказала: «Играй, — человек в одиночестве».
Совершенно неожиданно звучит это приказала. «Цепная реакция культурности» вызвала изменение образа Тамарки. И даже появляется интонация другого человека. Это уже не бытовая разговорная речь, а другой стиль, книжный, возвышенный.
И опять Галич связывает два текста...
— Тихо вокруг, Ветер туман унёс...
Замолчали шлюхи с алкашами, Только мухи крыльями шуршали...
Как отмечала Л. А. Левина, «это ведь спецэффект, наложение звука— шуршащие в абсолютной тишине крылышки мух притом, что шарманка продолжает наигрывать вальс. Эти мухи даже могут быть выделены визуально— крупным планом, или сменой кадров, или как-то ещё»36.
Стало почему-то очень тихо,
Наступила странная минута —
Непонятное, чужое лихо
Стало общим лихом почему-то!
— На сопках Маньчжурии воины спят,
И русских не слышно слёз...
Не взрывалось молчанье ни матом, ни брёхами, Обезьянка сипела спалёнными бронхами, И шарманщик, забыв трепотню свою барскую, Сам назначил себе — мол, играй да помалкивай. И почти что неслышно сказав: «Благодарствую!» — Наклонился чудак над рукою Тамаркиной...
Образ героя раскрывается, в основном, через какие-то мелкие, не различимые обычным глазом детали (что и даёт повод Л. Левиной говорить о кинематографических приёмах — «"движение камеры" чувствуется постоянно, крупный план то и дело фиксирует едва уловимые жесты и нюансы... <...> Все эти детали вычленяются из панорамы шалмана— как бы наезжающей камерой...»37). «В кадре» двое, мужчина и женщина. Отношение к женщине определяет тип социальной культуры. Рыцарское поведение персонажа Галича совершенно нетипично для советского этикета, но вполне адекватно модели поведения самого Зощенко. Вспоминает Михаил Слонимский:
«Однажды вечером к нашему столику, за которым мы поедали бифштексы по-деревенски, запивая их пивом, подошла высокая молодая женщина, худощавая, с тонким лицом и большими, словно раз навсегда удивлёнными глазами, в полосатой мужской кепке, в светлом жакете и короткой юбке. Она поздоровалась с Зощенко. То была его бывшая сослуживица по ленинградскому порту, машинистка. Но она уже не работала в порту.