Слово
3. Слово
Как известно, «поэта далеко заводит речь»... Но насколько далеко? Подход художника к слову как таковому, авторские требования, ожидания, надежды и опасения, связанные со словом, отношения человека и языка — это проблема уже наджанрового характера, вопрос эстетики.
Статус слова в «Литераторских мостках» тесно связан с концепцией цикла, с его базовыми смыслами, из которых исходит всё богатство его песен, и с результирующим смыслом, в котором сходятся все семантические линии «Мостков». Отчасти эта генеральная семантика и состоит в некоторых положениях о слове.
В каждой из песен «Литераторских мостков» Галич изобразил насилие над культурой, уничтожение её лучших сил. Автором движет вера в то, что произносимое им слово может противостоять разрушению культуры.
Это убеждение связано с идеологией интеллигенции, с её верой в слово и с известным русским «литературоцентризмом». Для граждански мыслящего советского человека 60-х годов противостояние культуры и антикультуры, свободы и тоталитарной системы, личности и безличного мы— было, прежде всего, противостоянием по линии слова. Система функционирует, уничтожая слово. Она вычёркивает информацию о нежелательных, неудобных ей вещах и тем как бы уничтожает их самих: мы сотрём знак и тем самым отменим бытие предмета. Вот русская тоталитарная семиотика. Этот «оруэлловский» метод знает каждый, кто по команде учителя вырывал из книг портреты «врагов народа» и кто потом видел искоренение имени и иконических образов Сталина («снять статуй на станции...»), а затем ползучую реабилитацию того же имени при Брежневе; кто помнит, что такое «казнь молчанием», которой подверглись и Булгаков, и Пастернак, и другие, кого миновали Сучан и Елабуга. Логика этой казни— не та, что «о нём молчат, потому что его нет», а скорее «он не назван, значит, его нет». Молчание есть уничтожение. А если так, то и сопротивляться нужно словом. Проговорить некий факт— значит восстановить знак, разрушить знакоборческие чары противника и вернуть вещи бытие: «Он назван, и значит, он есть».
Советский гражданин 60-х знал это не из семиотических экзерсисов, а из житейского опыта. В одном из анекдотов того времени диссидент выбегает на улице перед Брежневым и говорит: «Архипелаг ГУЛАГ», — и всё. Странное действие? Но только на первый взгляд, так как, в глазах создателей и рассказчиков этого анекдота, дерзкий вольнодумец предъявил генсеку и сам лагерный архипелаг, и Солженицына, и его запретную книгу: «Вы замалчивали, чтобы их не было, а я вот скажу — и они будут». П. Вайль и А. Генис пишут о человеке 60-х: он «выражает себя в слове, искренне и убеждённо, верит в слово, любит слово, ненавидит слово, для него нет ничего дороже разговора и ничего святее текста»; и о словах: «главное— они были. И в них— жизнь». Если поэт в России 60-х — «больше чем поэт», то только потому что слово — больше чем слово. Чем же является оно в «Литераторских мостках» Галича?